Пианистка [litres] - Эльфрида Елинек

Только что Эрика Кохут играла одной рукой на рояле разума, а другой – на рояле страсти. Сначала на первый план вышли ее чувства, теперь наступила очередь разума, который торопливо гонит ее домой по темным аллеям. Впрочем, страсть вместо нее проявляли другие. Учительница только рассматривала их и выставила им оценки по соответствующей шкале. Ее саму чуть не втянули в одну из страстей, если бы застукали.

Эрика мчится по обрамленной деревьями аллее, где бродит древесная смерть, отмечая свой след ветками омелы. Много веток уже распрощалось с деревьями и нашло свой конец в траве. Эрика галопом покидает наблюдательный пост, чтобы снова оказаться в своем обустроенном гнезде. Внешне в ней ничто не свидетельствует о смятении. Однако в ней поднимается буря, когда на выходе из Пратера она видит кучкующихся там молодых людей с молодыми телами, потому что по возрасту почти годится им в матери! Все, что происходило, когда она была моложе, окончательно кануло в прошлое и никогда не повторится. Кто знает, впрочем, что несет нам будущее. При сегодняшнем высоком уровне медицины женщина до самого пожилого возраста может сохранять женские качества и функции. Эрика застегивает молнию. Так она отгораживает себя от прикосновений. В том числе и от случайных. Однако внутри у нее, где все саднит от нанесенных ран, сильная буря продолжает трепать пышную ниву.

Она идет к стоянке такси и садится в первую машину. От широких лугов Пратера в ней не осталось ничего, кроме влаги, просочившейся в башмаки, и влаги, оросившей промежность. Из-под юбки поднимается едва ощутимый кисловатый запах, который таксист наверняка не учует, поскольку запах его дезодоранта заглушает все. Шофер не хочет доставлять пассажирам неприятность запахом своего пота и не обязан нюхать запах свинства, которым занимались его клиенты. В машине тепло и совершенно сухо, неслышно работает отопление, борясь с холодной ночью. Снаружи проносятся огоньки. Темные, бесконечные громады старых зданий второго района, погруженные в тяжелый и лишенный света сон, мост через Дунайский канал. Маленькие, неприветливые, пропитанные запахом неудач кабаки, из дверей которых вываливаются пьяные, быстро вскакивают на ноги и обрушиваются друг на друга с кулаками. Пожилые женщины в платках, последний раз на дню выгуливающие собак, надеясь, что им один-единственный раз встретится одинокий пожилой человек, у которого тоже есть собака и который, кроме того, овдовел. Эрика проносится мимо со скоростью молнии, словно резиновая мышка на веревочке, за которой, играя, прыгает огромная кошка. Стайка мопедов на углу. Девушки в обтягивающих джинсах, с прическами под панков, однако их волосам не удается постоянно держаться дыбом, они снова ложатся на голову. Одного жира в волосах недостаточно. Волосы все время вновь ложатся, вызывая досаду. И девушки запрыгивают на сиденье, обнимают своих пилотов сзади и с треском уносятся прочь.

Из дверей зала «Урания» на улицу высыпает после доклада толпа любознательных. Слушатели, словно стадо, жмутся к докладчику. Им хочется еще больше узнать о строении Млечного Пути, хотя им все только что растолковали, больше добавить нечего. Эрика вспоминает, что однажды в этом зале перед заинтересованными слушателями она связала свободными воздушными петлями доклад о Ференце Листе и его непризнанном гении. И дважды или трижды она ровными (две прямые, две обратные) петлями связала доклад о ранних сонатах Бетховена. Она тогда заявила, что в сонатах Бетховена, как в поздних, так и, как в этом случае, ранних, царит такое многообразие, что сначала надо задать принципиальный вопрос, что вообще означает это многострадальное слово «соната». То, что Бетховен именует этим словом, возможно, вовсе не является сонатой в строгом смысле слова. Необходимо обнаружить новые законы в этой чрезвычайно насыщенной драматизмом музыкальной форме, в которой зачастую улетучивается само чувство формы. У Бетховена дело обстоит иначе, у него и то, и другое взаимосвязано: чувство обращает внимание формы на пропасть под ногами, и наоборот.

Становится светлее, потому что приближается центр города, в котором электричество расходуют щедро, чтобы туристы легко нашли дорогу домой. Опера уже закрыта. Это означает на практике, что сейчас так поздно, что госпожа Кохут-старшая устроит ужасный скандал в своем домашнем кругу, который она, отправляясь ко сну, покидает не раньше чем дочь в целости и сохранности появится дома. Она раскричится. Она устроит отвратительную сцену ревности, пройдет много времени, прежде чем мать снова успокоится. Ей, Эрике, придется для этого оказать матери десяток-другой особенно изощренных услуг, свидетельствующих о любви. С нынешнего вечера, к примеру, всем окончательно ясно: мать жертвует собой, а ребенок не готов пожертвовать даже секундой своего времени! И разве мать может заснуть, если она боится сразу проснуться, когда дочь заберется на свою половину супружеской постели. Мать бросает кинжальные взгляды на часы, волком рыская по квартире. Она останавливается в комнате дочери, которая не имеет ни собственной кровати, ни собственного ключа. Она открывает шкаф и в раздражении выбрасывает из него бездумно купленные платья, нещадно нарушая общепринятые правила обращения с тонкими и дорогими тканями и инструкции по уходу за ними. Дочери завтра утром придется сначала все прибрать, прежде чем она отправится в консерваторию. Для матери эти платья – показатель упрямства и эгоизма. Эгоизм дочери проявляется и в том, что уже двенадцатый час, а мать сидит дома одна-одинешенька. За что ей такое наказание? Последний фильм по телевизору уже закончился, и некому больше ее развлечь. По телевизору показывают ток-шоу, но смотреть его она не станет, потому что сразу заснет, чего делать нельзя, поскольку ей предстоит еще превратить свою дочь в бесформенный влажный комок. Мать намерена сохранить бодрость. Она впивается зубами в старое концертное платье, в складках которого еще прячется надежда, что в него облачится европейская звезда-пианистка. Чтобы накопить на это платье, матери и сумасшедшему отцу пришлось положить зубы на полку. Теперь эти зубы со злостью терзают платье. В те времена надутая жаба Эрика скорей умерла бы, чем выступила на концерте, как другие, в белой блузке и юбке из тафты. В те времена считалось солидным вкладом в успех, если исполнительница ко всему прочему и выглядит привлекательно. Прошло-проехало. Мать топчет платье ногами, обутыми в домашние туфли, такими же чистыми, как и пол в квартире, поэтому платью не будет нанесено никакого вреда, да и подошвы к тому же мягкие. В конце концов, платье выглядит лишь немного помятым. Поэтому мать отправляется на поле бесчестия с ножницами наперевес, чтобы придать последний лоск этому творению полуслепой портнихи из предместья, по меньшей мере